“Венеция – Новые Рощи” Cерафима Рылова

Рассказ “Венеция – Новые Рощи” был прислан Cерафимом Рыловым [автором тг-канала “Серафим нашел“] для участия в конкурсе “Время Перелома: 2 (2024)“.

Проселочным путем люблю скакать в телеге

И, взором медленным пронзая ночи тень,

Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,

Дрожащие огни печальных деревень;

М.Ю. Лермонтов

I. 

На мраморной набережной канала в самом сердце пустынного Каннареджо сырой звук колоколов и бодрые гудки рабочих баркасов перемежались с гулом вавилонского столпотворения, из которого между «ciao» и «ça va» пробивалось нехитрое «здравствуй».

В священный час итальянского аперитива за столиком сидело трое: Сергей, студент-музыковед, Николай Павлович Осьмин, его школьный преподаватель, и Люба Осьмина, жена и коллега. Ученик и учитель не виделись с выпускного, и за восторгами встречи и первым заказом последовали расспросы:

— Ну как Вы тут, Сережа, какими судьбами?

— Да знаете, Николай Павлович, можно сказать, Вашими молитвами, — рассмеялся Сергей, откидывая назад длинные светлые волосы. — Поучившись год в Москве, решил поступать за границу, памятуя Ваш давний совет, что в России музыковедение покрылось тиной и стухло. Почему сразу не поступил? Да как-то не особо задумывался, а потом уже поздно было, когда все наши оказались кто в Штатах, кто в Англии. Ну вот напрягся, перепоступил и приехал, и глядите, прямо к Вам в гости, даже не ожидал Вас в Венеции застать. Хотел поблагодарить Вас, кстати, за помощь с поиском жилья и…

— Ну полно, полно Вам, мы тут все в одной лодке! Но это Вы хорошо сделали, что уехали, — многозначительно откинулся на спинку стула Николай Павлович. — А как Ваши сородичи отнеслись? Вы же из глубинки, как я помню? Как же там, из Нижних..?

— Из Новых Рощ, да… Да знаете… — замялся Сергей, — родители… Мать не перечила особо, хотя и отпускать не хотела, а вот брат…

 — Ну, хорошо, что не мешали, — заключил Николай Павлович. Сергей был даже благодарен его школьной манере перебивать собеседника сразу, как тот озвучивал «правильный ответ». Как он считал, позиция Петра, его брата, не была «неправильной» или неоднозначной, но тот только что вернулся из армии, от которой не косил по патриотическим убеждениям. Такое откровение бросать в самом начале разговора было бы стратегически неправильно. 

— Конечно, Италия — не самое блестящее место в академическом разрезе, но кое-что тут все-таки есть, правда, Люба?

— Да-да, конечно, — серьезно затрясла та черными кудрями.

— Ой, Вы совершенно правы… — начал было соглашаться Сергей, но Николай Павлович продолжил.

— Мы сами тут с двадцать второго года, как Вы понимаете, — Сергей понимающе закивал. — С июня двадцать второго года. Как все началось, мы выехали, и сначала ждали визы в Ереване всю весну. Первая Люба с детьми сюда перебралась, а потом и я получил разрешение. У Любы, слава Богу, грант в Триесте, у меня он должен был быть в Тренте, но они, сволочи, документы мои потеряли, представляете, и гранта я лишился, — цокнул и развел руками Николай Павлович. — Так что занимаюсь детьми. А у Вас, Сергей, как с бытом, все в порядке?

— Ой, совершенно понимаю Вас, итальянская бюрократия… Grazie… — на столе появились, покрытые ледяными каплями, три бокала спритца. — Итальянская бюрократия — страшная система. Пять часов простоял в очереди, чтобы подать документы на ВНЖ, и если бы не узнал случайно, куда стоять правильно, у первой попавшейся девушки, то вообще бы ничего не отдал. Эти записи на номерки на запись на талоны на подачу… — Сергей затряс головой и закатил глаза. — Ну, одним словом…

— Да-да, все так, — подхватил Николай Павлович и поднял бокал. — За встречу? Salute!

— Salute! — откликнулись остальные, и по воздуху кругами разбежался изящный хрустальный звон.

Сергей поставил бокал на дощатый столик и оглянулся сквозь темные очки. Золотое вечернее солнце зажгло кирпич и мостовую, а белоснежные часы кампанилы с прихотливой главкой, надменной родственницей православных луковичек, и вовсе пылали невыносимым светом. Не по-ноябрьски глубокое синее небо дрожало на поверхности канала. Пахло солью, морем, канализацией, духами, тиной… Короче, пахло Венецией.

Вокруг сидели вовсе не итальянцы, но и туристов здесь не было. Семейство Осьминых соседствовало с такими же тонкими ценителями прекрасного, которые текли к Серениссиме по проложенным веками назад фарватерам. Сергей, к слову, жил на другом конце города по соседству с менее утонченной и склонной к прекрасному публикой.

— Да, Вы должны понимать, Сергей, — наставительно поднял палец Николай Павлович. — Миграция — не туризм. Здесь мы заведомо в проигрышном положении и должны хвататься за любую возможность. Мы с Вами получили своего рода привилегию: многие, кто, как и мы, физически и морально не могут жить в нынешней России, остаются в ней без средств выбраться. Так что не будем падать духом.

Люба с доброй улыбкой посмотрела на мужа и подняла бокал. Все чокнулись.

— A propos, как обстоят дела с Вашими финансами? — спросил Николай Павлович.

— Ну я получаю стипендию… — начал Сергей и вдруг покраснел. За содержание письма, в котором он просил университет о стипендии, в России ему бы дали реальный срок. Это письмо стало бы отличным поводом набить цену в глазах Николая Павловича, но Сергей вдруг застыдился неискренности и расчета, с которыми он его писал, и наконец выдавил: — Стипендию за академические достижения.

— Хорошо, хорошо, — задумчиво потягивал остатки спритца Николай Павлович.

— Помните, Сергей, — очень серьезно произнесла Люба, — Вы всегда можете обратиться к нам, мы как-нибудь поможем. 

— Да-да, совершенно верно. Главное тут — общаться с людьми, — задумчиво подтвердил Николай Павлович, и Сергей с готовностью вполголоса поблагодарил. 

— К слову, — вспомнил Осьмин, — сегодня к нам придет в гости К. Вы знаете К.? Он мой старый товарищ, видный европейский русскоязычный музыковед. Совсем недавно в Венеции, до этого работал по грантам во Флоренции и Оксфорде. Вам точно будет полезно познакомиться с ним. А вообще, Сережа, каковы Ваши планы на учебу? Какие у Вас fields of study?

— Вот я как раз нахожусь на распутье, Николай Павлович, — увлеченно ответил Сергей, который подвинулся на самый край стула, услышав о хорошо известном ему К. — И хотел поделиться с Вами мыслями и идеями. Меня постоянно бросает из стороны в сторону: то раннее немецкое барокко, то Шостакович. Но, кажется, я нашел тему, которая позволит мне сочетать интерес к разным эпохам и восприятию искусства, — это церковная музыка. Ведь большинство композиторов так или иначе писали что-то, связанное с религией, а церковь — это синтез искусств, от архитектуры и живописи до театра и музыки. Поэтому мне кажется перспективной темой…

Николай Павлович и Люба слушали Сергея со снисходительной улыбкой, а на словах «церковная музыка» с усмешкой переглянулись.

— Aspetta, Сережа, — улыбнулся ему Николай Павлович, как улыбаются ошибке пятиклассника в решении квадратного уравнения. — Конечно, все что Вы говорите… Не совсем реалистично. Охватить все сразу невозможно, а что Вы перечислили, актуальность уже утратило… — долговязая фигура Сергея заметно поникла. — И зачем Вам эта церковная музыка и барокко? Вот сходите лучше вот туда-то, там будут давать Картера, вот там свежее что-то впитаете. Осмотритесь, попробуйте…

Сергей скис и задумчиво потянул спритц. Ему вспомнился вдруг его рабочий стол в проходной комнате родительского дома. В саду за распахнутым окном июньская жара, а внутри среди бирюзовых обоев прохладно и летают тополиные пушинки в отблесках солнца. Он читает что-то с огромных книжных стеллажей отца, мать постукивает швейной машинкой в спальне. Из раскидистых крон яблонь и вишен раздается разномастный резвый щебет. А помнит ли он еще, как поют птицы в России?

— А дальше уже можно будет в Европу куда-нибудь поступать и на гранты подаваться. Думаю, К. не откажется обозначить Вам актуальную траекторию, — заключил Николай Павлович и заказал второй раунд спритца. Солнце клонилось к закату.

II. 

— О, Равенна прекрасна, ты прав, дорогой К.! И дело не только в волшебных мозаиках, но в том мире, элементом которого они стали. Ты идешь по лужайкам, покрытым самыми разнообразными яркими цветами, мимо цветущих деревьев, заходишь в храмы — и видишь те же цветы и ветви! Казалось бы, пропасть в полторы тысячи лет, а цветы все те же. Какое-то почти райское постоянство прекрасного.

Сергей слушал Николая Павловича и представлял поля и луга перед Равенной, залитые белесым светом, прохладу базилик, отблески неба в драгоценных кусочках смальты и прекрасные лица с большими глазами. Выйдешь из старинных нефов и попадешь в дурманящее облако полыни, томной осоки и злаков, а от жужжания тьмы мошек и пчел едва слышен перестук проходящей мимо электрички из Владимира… Сергей зажмурился и встряхнул головой.

Они переместились под самую крышу в квартирку Николая Павловича. Из маленьких окон был виден похожий на воздушный шар купол, а за ним — острова лагуны, мерцающие рыжими огнями сквозь сумеречную мглу. У подоконника стоял сам Николай Павлович, а в креслах в свете абажура сидел знаменитый К. Их жены поместились на диванчике у стены, а рядом с ними, в самом углу, на неудобных кружевных подушечках примостился Сергей.

К. только что поделился своими последними новостями об очередном гранте и визите в Равенну. Он оказался немногословен, что придавало еще больше солидности его внушительной полной фигуре в вельветовых брюках и вязаном кардигане. 

— А как тебе показался институт во Флоренции? — спросил К. Николай Павлович. — Коллеги говорят, лучшее место для научной работы.

— Все так, — важно согласился К.

— Институт удален от города, обо всем заботится администрация, никакого беспокойства, — пояснила Надя, жена К. — Только вот выезжал читать курс в Болонью, а так все время там прожили без каких-либо забот.

— Мне очень нравятся Ваши онлайн-лекции, — переборов паралич почтения перед давним авторитетом, заговорил Сергей. — Особенно вводный цикл по итальянскому возрождению, постоянно к нему обращаюсь.

— Рад, весьма рад, — кивнул К., бросив взгляд в темной угол Сергея.

— Вот, дорогой К., — вспомнил Николай Павлович, — юный музыковед думает о научной карьере в Европе. Что бы ты посоветовал?

— Похвально, похвально, — пробасил К.. — Можно пойти несколькими маршрутами…

И перед Сергеем засверкал калейдоскоп европейских столиц, уединенных храмов науки, концертных залов и грандиозных аудиторий. К. будто излагал точную схему-карту: из пункта A в пункт B, а оттуда в C или D, — и все эти шестеренки и пасики работали безотказно. Не было ни малейшего шанса не неудачу, отказ или провал. Везде Сергея ожидали открытые двери и успех. «Если, конечно, — заключил К., — знать нужных людей».

— Вот, Сергей, запоминайте, — указал Николай Павлович на представителя священной породы «нужных людей», которого он мог просто так позвать к себе в гости.

Сергей неразборчиво поблагодарил Осьмина, судорожно конспектируя чудо-схему в заметках на телефоне.

— Что слышно от наших старых друзей? — спросил Николай Павлович К. и Надю.

— Все своим чередом, — философски изрек К.

— Виделись с Львом и Вовой в Белграде, — пояснила Надя. — Они благополучно обустроились. Милана все еще в Баку, ждет немецкую визу, чтобы попасть в Берлин к Святу. В общем, разбросаны по всей Европе и не только.

— А как там Свят? — спросила Люба. — Мы слышали, с ним… Нет-нет, сначала дочитай до дуэли, а потом мультики, — строго ответила она Георгию, их десятилетнему сыну, который показался в дверях гостиной с Пушкиным под мышкой и тут же ретировался в спальню. —  Мы слышали, у него какие-то проблемы со средствами?

— Да, он продает свой бизнес в России, но покупатель отказывается подписывать документы дистанционно: видите ли, только лично. И вот он сидит в Берлине, деньги кончаются, а ничего не поделаешь. По рекомендации от К. он пишет статьи для «Ars Mundi», но этого едва хватает.

— А почему он не может приехать в Россию? — решился поучаствовать в беседе Сергей, хотя он имел смутные представления, кто такой этот Свят. — Проблемы с документами или армией?

— Как почему? — опешила Надежда, и вся компания, кроме К., недоуменно посмотрела на Сергея. — Документы и армия тут ни при чем. Как можно вернуться в Россию? Это совсем невозможно, такой опции просто не существует. Я на его месте тоже ни за что бы не поехала.

От возмущения Надежда села на самый край диванчика, и ее нога в высоком черном сапоге мелко задрожала.

— Для нас прежней России нет, — твердо говорила она. — Я не прощу современной России того, что было с нами, русскими, здесь в первые месяцы войны, как мы чувствовали себя тогда. Бытовые проблемы и неопределенность — это одно: да, мы не знали, будут ли у нас деньги через месяц, мы не знали, кто нам поможет, не выселят ли нас из квартиры. Но было просто страшно от людей вокруг. Когда ты сидишь в кафе и слышишь, как за соседним столом такие же молодые люди, как ты, на немецком ругают русских и клянутся порвать каждого, ты не можешь перестать думать о своем русском паспорте в сумке и просто стараешься слиться со стеной. Когда говорить на родном языке нельзя, если не хочешь проблем. Этого я никогда не прощу России. И пусть не было бы страха, то за одни преступления России, за ее бесчеловечность мы не можем позволить себе даже ненадолго вернуться туда.

Николай Павлович первой подал ей бокал вина, который она тут же осушила, неотрывно глядя на ножку кресел. Выпили и остальные, молча вцепившись в тонкие прозрачные ножки. Сергей смотрел на продолжавший дрожать сапог и прислушивался, как внутри него разносится эхо рассказа. Казалось, слова отскакивали от каменных стен колодца и не находили места, где могли бы тронуть его за живое и заставить самого громко молчать и крепко сжимать бокал.

Компания и дальше говорила о своем двадцать втором годе, о России, о невозможности вернуться, об ужасах и жертвах, страданиях жителей, и Сергей их внимательно слушал. Ведь штука была не в том, что он не думал и не хотел вспоминать о войне. На севере Италии, где половина церквей пострадала от бомбежек в прошлом веке и теперь бережно хранила об этом память, сложно забыть о происходящем за тысячу километров. Когда в Белгороде за одно утро погибли десятки человек и все мировые СМИ писали об этом, одногруппники Сергея не сказали ни слова и продолжали улыбаться и шутить. Но все это он лишь видел и слышал, и каждая история если не пролетала мимо, то запоминалась только как случай, подходящий для праздного рассказа.

Вдруг, когда все снова замолчали, Николай Павлович подошел к проигрывателю, который притаился в углу гостиной:

— Давайте, наконец, послушаем что-нибудь, — улыбнулся он и запустил пластинку.

Зазвучали первые раскатистые аккорды, один громче предыдущего, словно колокольный благовест.

— Второй концерт Рахманинова, — не спеша произнес К. с первым пассажем, последовавшим за аккордами, — Рихтер с Берлинским филармоническим.

Николай Павлович уважительно присвистнул, жены переглянулись. Начали слушать.

Этот концерт никак не шел Венеции. Широкая, неспешная, словно шаг пахаря, невыносимо задумчивая главная тема, казалось, вот-вот заденет крутыми боками хрупкие стены узких улиц, снесет кампанилы, проломит купола и выльется на адриатические просторы, носясь над водой без приюта и отдыха. Взвивались вверх змейки побочных партий, и Сергею мерещился трепет березовых рощиц и щебет стрижей над крутым песчаным берегом. 

Он посмотрел на Николая Павловича, стоящего у окна, и подумал почему-то, что тот сейчас тоже видит поля, рощи и стрижей, пока смотрит на рыжие огни темной лагуны.

— Знаете, — вдруг сказал Николай Павлович, и все, даже К., посмотрели на него, — А ведь Венеция — русский город. Сколько здесь таких, как мы, кто живет на чердаках, читает с детьми Пушкина и Коваля, слушает Рахманинова и Шостаковича. А вон там, — он махнул рукой в сторону островов, — на Сан Микеле, Острове Мертвых, лежат одни из величайших русских людей: Дягилев и Стравинский. А сколько пели Венецию такие же, как мы: Набоков, Зайцев, Блок… Как после этого Венеции не быть русским городом.

Сергею представилось, будто Николай Павлович стоит задумчиво не у окна квартирки в Каннареджо, а у иллюминатора того самого Парохода, который плывет к сокровищам европейских столиц и которому нет пути назад, и что звучащий концерт — единственное, что он мог провезти с собой через Дарданеллы.

III. 

Бронзовые исполины простучали одиннадцать раз по колоколу на площади Сан-Марко, когда Сергей проходил мимо своих любимых львов в тени базилики. В лунном свете грандиозная площадь казалась еще необъятнее, а редкие прохожие преобразились в беспокойных призраков.

Николай Павлович и Люба прощались с ним тепло, пусть и без энтузиазма, так что он отчетливо понял: в гости больше не позовут, но и если попросить о помощи, не откажут. Эмигрантская солидарность — одна из немногих вещей, на которые можно положиться.

Хотя ему можно было пойти к себе по прямой, Сергей решил подышать свежестью апрельской ночи и пройти через центр. Теперь он брел по лабиринту, который днем выглядел совсем иначе, и приходилось постоянно останавливаться и гадать чуть ли не по звездам: сворачивать в очередную подозрительную подворотню или еще нет. Звонким эхом между домами отзывался перестук его каблуков.

Наконец он вышел на мост Академии, с которого открывался один из самых известных видов на город, поэтому даже в позднее время на нем фотографировались бессонные туристы. 

«Надоели эти ваши красоты, хуже горькой редьки, — вспомнилось Сергею, и он усмехнулся, глядя на белоснежные купола Санта-Мария-делла-Салюта. — Вроде бы живу в фильме Тарковского, но редькой мне не кажутся Равенна и Тициан, и в Россию я могу вернуться. Вот они действительно не вернутся, это они решили окончательно».

Он постоял немного на мосту, полюбовавшись на цветастую рябь Гранд-канала, и начал спускаться на другой берег, где стояло несколько призрачных фигур.

«А зачем возвращаться? К. все расписал ясно, и это правда мое. И людей «нужных» знаю. И зачем мне в Россию…»

Он машинально всмотрелся в очередного прохожего, и вдруг сердце его сжалось: в бледном свете шел его брат, Петр, сосредоточенно глядя перед собой. Сергей обернулся, но ничего уже нельзя было разглядеть.

Помотав головой, он засунул руки в карманы и юркнул в темный узкий переулок, который вел его домой.

IV. 

В квартале, где поселился Сергей, среди домов с наростами балконов и пристроек затесалась старая церковь, которую Рим за ненадобностью отдал Москве: так Сант-Эусторджио превратилась в церковь Новомучеников и Исповедников Российских.

В детстве Сергей регулярно ходил в храм с семьей, но в юности осознал, что своей веры, как и желания верить, в нем нет. И хотя среди книг, привезенных из России, были и Евангелие, и молитвослов, положенные в чемодан для спокойствия матери, они уже покрылись слоем пыли в дальнем углу книжной полки.

В то же время в храм он иногда заходил, благо тот стоял за углом. Понимал он мало: приход состоял из проживающих в окрестностях молдаван, и служба шла на румынском, — но знакомые мелодии, гармонии и запахи привносили в жизнь студента-эмигранта бесценное чувство дома.

На следующий день после встречи у Осьминых Сергей отправился на воскресную службу, успев куда-то к середине и встав в угол у входа. Сначала он пытался вслушиваться в язык, мелодию, рассматривать дешевые иконы в пластиковом одноярусном иконостасе и огромные потемневшие барочные полотна на стенах, но скоро погрузился в произвольный поток мыслей.

Обдумав очередной доклад по теории музыки и проиграв в голове несколько треков из последнего альбома Монеточки, Сергей невольно вернулся ко вчерашнему приступу ностальгии, но так и не смог остановиться на чем-то конкретном и ясном.

Вдруг клирос запел очень медленно, а священник начал сосредоточенно и чуть ли не яростно воздевать руки и громко молиться. Все вокруг встали на колени. Встал на колени и Сергей — из вежливости. Рядом с ним под мраморной статуей грозного и могучего пророка Моисея особенно крепко сжимала в молитвенном жесте руки маленькая сухонькая бабушка в аляповатом платочке.

Сергей проследил ее взгляд к распечатанной на офисной бумаге иконе Христа у царских врат, всмотрелся в его идеально-прекрасный лик, неожиданно для себя подумал: «Господи, а Ты что скажешь? Ехать мне домой или оставаться здесь?» — и усмехнулся, почти сразу забыв об этом.

Но когда после службы он вышел на улицу и открыл телефон, на экране высветилось сообщение от матери: «Сережа, Петр уходит добровольцем в Донецк. В среду будем провожать. Приезжай!»

Сергей оглянулся на царские врата, едва видные в кромешной тьме, и улыбнулся: «Ну, значит решено!»

V. 

Из иллюминатора самолета Ереван-Москва Сергей жадно любовался видом на заснеженный Кавказ и его долины, сверкавшие в лунном свете. Он вылетел из Венеции во вторник после обеда, так и не разобрав чувство, с которым проходил по Сан-Марко и Риальто по пути на вокзал.

Разумеется, он не улетал навсегда, с концами. Через неделю ему нужно было сдавать доклад, приближалась сессия. Однако в то же время думать, что будет по возвращении, не хотелось и не получалось.

Сергей, как и подобает образованному человеку, счел занятным совпадением сообщение от матери и свой вопрос Богу там, в храме. Слишком несерьезно он задал его и слишком был рад удачно подвернувшемуся поводу улететь.

Тем более что новость не была для него совершенно неожиданной. Что-то такое он и ждал от Петра, пусть они и не общались с тех пор, как тот ушел в армию. До этого они тоже не часто проводили время вместе, и даже смерть отца от ковида в двадцать первом году их не сблизила. Переезд в Италию поставил крест на общении: мать не стала передавать полностью реакцию Петра, но даже из ее аккуратно выбранных выражений Сергей понял, что брат на него зол и знаться с ним не хочет. Так что проводы, может, и не оправдали бы срочного перелета через все границы и пересадки, но что-то было такое в сообщении матери, от чего желание попасть домой становилось невыносимым.

«И как он не остался дома? — думал Сергей. — Год служил в глуши, отдал долг родине, ну молодец, хорошо, живи теперь с чистой совестью. Ведь дома хорошо, свои все, а будет не пойми где сидеть, не пойми что делать. И ведь магистратуру закончил, ему бы дальше идти, карьеру строить, а он… Не выдержал что ли мирной жизни в тылу, как Багров или де Ниро в «Таксисте»? Ну можно было бы и потерпеть, найти новый смысл, привыкнуть…»

Впервые за несколько месяцев ему представилась мать, одиноко сидящая в пустом доме, и он нетерпеливо вцепился в подлокотники, ожидая скорой посадки.

Вдруг динамики над головой чуть слышно зашипели и раздалось объявление:

— Уважаемые пассажиры, аэропорт прибытия Внуково закрыт по техническим причинам. Наш борт совершит посадку в аэропорту Домодедово. Повторяю…

Сергей посмотрел на часы и вспомнил, что именно ранним утром приходили новости о закрытии Внуково и Шереметьево из-за атак беспилотников. «Вот как оно происходит…», — подумал Сергей и всмотрелся в темноту под самолетом, будто мог разглядеть в ней знаменитые БПЛА.

Но затем до него дошло: из Домодедово поезда ходят реже и дольше, чем из Внуково, а значит времени, чтобы добраться до скорого в родные Новые Рощи, у него будет совсем мало, и на проводы он может опоздать. «Ну давай же, быстрее!» — подстегивал он самолет, сжимая и разжимая в мандраже руки.

Они приземлились на сорок минут позже графика. Сергей ходил возле ленты выдачи багажа, как волк вдоль решетки вольера, и, хищно бросившись на свой чемодан, понесся дальше. На границе держали дольше обычного: Сергея смерили таким подозрительным взглядом из-за стекла, что он невольно присмирел и принял терпеливый вид простого студента, с которого нечего взять.

Наконец, он оказался у табло поездов, которое бесстрастно объявляло о ближайшем рейсе через полтора часа. Сергей заказал такси. Водитель попался лихач: они хорошо гнали по трассе, несмотря на ледяной дождь.

Въехали в Москву. Мимо понеслись огромные бетонные коробки, яркие табло. Сергей с непривычки таращился на них, поминутно сверяясь с часами на экране телефона. 

Наконец, Курская. Громада «Атриума», аквариум вокзала. Вылетел на тротуар. Чуть не забыл чемодан. Ждал мучительно долгую ленту досмотра. Бросил взгляд на табло. Выскочил на платформу.

Скупой рассвет занимался над путями. В рельсах и лужах на пустом перроне отражалось седое небо. За забором гудел поток машин. Сергей опоздал.

VI. 

Он вышел на Новорощинском вокзале спустя пару часов после отъезда Петра. Вероятно, их поезда даже встретились по пути: старший брат направлялся в Москву, а оттуда — в Белгород. Сергей окинул взглядом перрон, дореволюционное здание вокзала в лесах: мать, видно, уже ушла, — и зашагал домой.

Ноябрь подчеркивал прозаичность «уездного» города, словно предлагая монохромные иллюстрации к романам в духе Достоевского. В Новых Рощах был свой собор со степенным епископом, главная площадь с рынком и торговым центром, прилично баров и кальянных, богатый монастырь в пяти километрах от города, темные истории и административные интриги. Голые сухие деревья, потемневшие от сырости деревянные и кирпичные дома, грязь под ногами, серое небо, — все в тонах угрюмой сепии.

Проходя мимо пятиглавого собора, Сергей вздрогнул от первого удара колокола и остановился. На паперть выходила большая процессия с погребальным крестом во главе и гробом под триколором на плечах парней в военной форме. До небольшой толпы за церковной оградой доносились отрывки торжественного пения клироса, за которым шли растерянные родственники.

— Уже третий за этот месяц, — сказал стоявший рядом тип в полинявшем пальто своему товарищу, и тот цокнул языком.

Сергей оставил собор позади, но колокол еще долго продолжал глухо стучать ему вслед.

Наконец, он оказался перед типовым деревянным домом бурого цвета в три окна. Когда они много лет назад красили его вчетвером, бурый был ярко красным, а все три окна обрамляли белые наличники, которые теперь лежали стопкой в кустах сирени. Так было и до отъезда Сергея, но только сейчас он заметил, как обветшал дом.

Калитка и дверь были отперты, как мать обычно оставляла их, уходя к соседям. Сергей вошел в дом, по привычке поклонившись низкой притолоке. Внутри из полумрака на него смотрела покосившаяся мебель. В кухне на стиральной машине с выдернутыми из розетки проводами стоял тазик с бельем. Спальня была увешана кусками камуфляжа: мать брала на дом работу из текстильного цеха, — но ее старинная швейная машинка стояла в углу с перетертым тросом, а на столе примостилась маленькая, будто кукольная, пластиковая коробочка. 

Но больнее всего Сергею было стоять в проходной комнате перед его старым рабочим столом. Отцовские стеллажи опустели: скопившиеся за десятилетия книги были розданы коллегам или знакомым, — а стол, прежде просторный плацдарм для новых мыслей и работ, был погребен под ветошью, из-за которой через окно виднелся засохший безмолвный сад с остовами теплиц.

Даже в Италии Сергей не чувствовал себя так далеко от дома.

Скрипнула входная дверь, в прихожей раздались легкие шаркающие шаги, загорелся свет, и в проходную вошла мать. Она испуганно вздрогнула, увидев высокую фигуру в полумраке, но как узнала в ней сына, бросила у порога сумку и крепко его обняла, уткнувшись лицом в грудь. 

Они перешли на кухню, где мать усадила Сергея на табуретку, а сама поставила чайник и стала суетиться у плиты, не переставая что-то рассказывать, обрывая одну историю и начиная другую, а он смотрел и удивлялся, какая она была маленькая и сухая. После ковида она потеряла прежнюю сноровку, но в скованных движениях чувствовалась былая ловкость. В конце концов, ей не было и пятидесяти пяти. На кухне было чисто прибрано, но болезненно пусто.

Наконец, они уселись пить чай с печеньем друг напротив друга, и мать с широкой улыбкой спросила:

— Ну, Сережа, рассказывай теперь ты, как там в Италии? Как обустроился? Успеваешь ли по учебе? Что видел?

И он начал рассказывать: про Венецию, про Равенну, про университет, доклады, Осьминых, уважаемого К., храмы римские и московские (мать вздохнула с особенным облегчением, когда Сергей упомянул, что ходит на службу). И пока говорил, он невольно перенесся на мраморные набережные и резные мосты, видел грандиозные фасады и купола, блестящее бирюзовое море и синие горы, парящие в чистом небе вместе с облаками. Он так увлекся рассказом, что совсем забыл про давно остывший чай.

— Ну молодец, — сказала мать, снова ставя чайник на плиту. — Вы у меня оба молодцы.

Мечтательный взгляд Сергея потух и опустился на стол. Помолчали. Наконец, он вздохнул и спросил:

— Как ты здесь вообще? Все в порядке?

— Да ничего, потихоньку, — развела руками мать. — Все хорошо.

— А машина стиральная? А твой любимый «Подольск»?

— То правда, поломались, — призналась она. — Да починить некому. Я сама не понимаю в них, все отец ваш чинил, а сейчас кто будет? Петя вот взялся починить, да не успел. Но это ничего, мне на работе машинку выдали, она неспешная, да я уже наловчилась за полгода-то.

В Сергее росло негодование: «Как брат мог бросить мать в таком положении? Разве он, вернувшись из армии, не был тронут ее состоянием и хозяйством?» Но из жалости к матери и нелюбви к звучанию плохих слов и мыслей он лишь спросил:

— И давно он это решил?

— Мне он сказал в воскресенье, я тебе сразу тогда и написала. Но кажется мне, что думал он об этом сильно раньше: все время, как вернулся, смурной ходил…

— И что же ты… Как его отпустила? Зачем?

Мать помолчала и наконец сказала, глядя куда-то вдаль, что уже говорила несколько месяцев назад, только Сергей забыл, почему:

— Да если решил, видно, так нужно…

На плите заклокотал и засвистел чайник. За окном стемнело. Сергей нахмурился и нетерпеливо застучал пальцами по столу. Мать встала налить чай и вдруг сказала:

— А знаешь, тут у нас была одна история. Помнишь отца Афанасия, из Богоявленского? — Сергей смутно вспомнил мрачного черноволосого иеромонаха, заведовавшего пасекой в монастыре под Новыми Рощами. — Так вот он сбежал полгода назад на фронт. Говорят, сначала просил у отца Иоанна, игумена, благословение, да тот отказал. Тогда ушел сам, тайно, и пристал к какому-то полку там, на Донбассе, полковым священником. У нас как узнали об этом, стали его назад пытаться вернуть, а он ни в какую: «Я им здесь нужен. Они во мне нуждаются». Так и остался. И вот в октябре, аккурат к возвращению Пети, пришла новость: погиб отец Афанасий на поле боя. Никто сначала не верил, лишь когда официальные заявления появились, заговорили о нем и о погребении, которое решили провести в нашем соборе. Съехалось начальство, военные, еле все поместились, а с ними и офицеры и солдаты из полка, в котором служил отец Афанасий. Они-то и рассказали уже у могилы, как он их спасал, исповедовал, причащал, с ними ходил в атаку, за больными ухаживал. Оружия в руки не брал — монахам же нельзя. А погиб, когда вытаскивал раненых из-под обстрела. Петя тогда рядом со мной стоял, все внимательно слушал, бледный-бледный. Вот тогда и решился, видимо… Что ты, Сережа?

Сергей замер, сжав кулаки на столе, и слезы текли по его горящим щекам. Голова гудела, будто колокол, перед глазами мелькали дрожащий черный сапог, ножки бокалов, Николай Павлович у окна, черный отец Афанасий, Петя в бледном свете. 

Вдруг он усмехнулся, утерев щеку, и сказал:

— Что же со мной не так, мама?

VII. 

На следующее утро Сергей проснулся от приглушенного стука машинки за стеной и свиста чайника из кухни. Он ночевал в старой детской среди игрушек, икон и новеньких маскхалатов. В утренних потемках они казались призраками, в которых Сергей, конечно, не верил, но все равно смотрел на них с подозрением.

Мать накрыла завтрак, радостно чмокнув Сергея, когда тот вышел из комнаты. Глядя, как он задумчиво пил чай, она вспомнила вчерашнее и сказала:

— Ну, ничего, мы с тобой тут порядок наведем. Машинку мою свезешь к мастеру, мне одной ее ни в жизнь не дотащить, а теперь ты здесь. Потом отцовские книги разберем и заново поставим, лишние тряпки уберем. Полки повесим, а потом и в саду…

Сергей сначала почти и не слушал ее, но постепенно начал отмечать в голове предстоящие дела и складывать их в длинный список, который пробуждал азарт и сулил приятную усталость.

— …а еще дом покрасим и наличники повесим, а то они так и лежат с двадцатого года… Ой, да что это я, — вдруг остановилась мать, — Тебе же уезжать совсем скоро…

Она было отвернулась, но Сергей встал из-за стола, обнял ее и сказал:

— Ничего, не думай об этом, сделаем, сколько успеем.

Они принялись за работу. Чем больше Сергей таскал «Подольск» в мастерскую и обратно, переклеивал обои, белил яблони в саду, залезал на чердак с ненужными вещами и слезал с тюками зимнего хозяйства, тем ближе становился день отъезда. Купола Сан-Марко в его воображении росли все более неумолимыми и грозными, а горы и море — голубее и сказочнее. Иногда он смотрел на мать, пока та копала вдали грядки или стучала машинкой у окна, и чувствовал, как какая-то сила уносит его. 

Настал день отъезда. Сергей прощался с матерью в калитке: она оставалась закончить срочную работу, да и путь до вокзала был неблизкий.

— Ты прости, что я не успел дом покрасить и полки привесить… — виновато улыбнулся Сергей.

— Да ничего, ничего, оно так нужно, — улыбнулась в ответ мать и перекрестила его. — Давай там, будь молодцом.

Они обнялись, и Сергей зашагал по грунтовой дороге. На углу он обернулся: издалека все еще было видно, как она стоит у калитки и ее кофта белеет среди бурых ветвей и заборов.

Занялся противный ледяной дождь, разжижая грязь под ногами в труднопроходимое месиво. Нахохлившиеся галки с берез глядели на вжавшего голову в плечи Сергея, пока тот тащил по лужам чемодан, отчаявшись сохранить его приличный вид.

Ему подумалось: «Должно быть, на Донбассе сейчас тоже дожди. Может, и в Каннареджо испортилась погода… И как же там Петя и Николай Иванович? Наверное, тоже мокнут. Зато они мокнут не просто так, а для чего-то, для кого-то. А у меня впереди вокзал, Москва, Внуково, Ереван, Венеция, «нужные» люди, а дальше…»

Наконец Сергей оказался на сыром перроне. Среди редких пассажиров он разглядел и двух парней в военной форме со спортивными сумками, покрытых свежим слоем грязи. За путями неровно гудела швейная фабрика.

Вдалеке раздался гудок скорого поезда, пассажиры поползли к рельсам, но Сергей не мог сдвинуться с места, словно он стоял не на Земле, а на Юпитере, и исполинская сила притяжения тянула его вниз. Он удивленно огляделся: вокзал в многолетних лесах мерз оголенной до стропил крышей. Молодые березы почернели от дождя и заморозков, лишь тонкие стволы их белели. Низкие тучи вот-вот должны были раздавить колокольню, бурые крыши домов, а затем и весь город.

— Ну что, Господи, а сейчас что скажешь? — с улыбкой спросил вдруг Сергей.

Совсем близко прогудел несущийся к станции поезд. Ветер гнал свинцовые облака к окраине города, за поле, за реку, за лес — к самому горизонту.